Сказать, что любить – не так страшно и не так… грешно. А почему бы и нет?

Ведь в любой науке существуют свои ошибки, свои неточности. Наверное, госпоже Директрисе это тоже было бы интересно послушать!

О дочери пекаря Форнарине, с которой писал Матерь Божию Рафаэль. О Венере – богине любви, которая – о, это такая новость для меня! – обнажена перед всем тысячелетним миром и не стыдится этого! А у нас в коридоре она стоит точно такая же, как в том альбоме с репродукциями, только в платье.

Я бы сказала всем (как говорил ОН), что в красоте нет стыда. Я бы перерыла все книги в нашей библиотеке и вклеила бы туда все вырванные страницы, чтобы точно знать, что случилось с Анной Карениной или мадам Бовари.

Я бы сказала на «литсуде», что в книгах мсье Флобера и мистера Голсуорси не по двадцать, а по сто двадцать, а может, и намного больше страниц.

Разве это так плохо – знать больше?

Понимать, что мир большой и по нему можно ехать дольше чем полчаса?!

Но о чем я хочу сказать больше всего, так это о музыке. Хорошо, что нам не запрещают слушать ее, ведь в ней нет волнующих слов. А я бы сказала, что они там – есть!

Более того, в ней есть все: слова, картины, запахи. В ней есть целый путь.

В ней есть история того, кто играет…

Ох, если бы я могла рассказать сейчас о себе – без слов, одним только дыханием!

Странно только то, что она, эта музыка, скрывается внутри металла или дерева и требует столько души и усилий, чтобы вынуть ее оттуда!

Если ОН думает, что ничего не рассказал мне о себе, – ОН ошибается, так как это сделал его саксофон.

Я почти уверена, что слышала его рассказ и могу повторить слово в слово!

«Отныне и навсегда ты никогда не будешь чувствовать холода, голода, разочарования и насмешек.

Ты найдешь свою амфору, свой серебряный щит и их место в изгибах пространства. Корона найдет свою голову, посох – свою руку, глаза – свою цель, ягненок – свои ясли, краски – свое полотно, ступни – свою дорогу, раны – свой бинт… В небесном челне по лунному озеру во вспышках зарева поплывешь вечной осенью… В южном городке среди раскаленной черепицы будет ждать тебя ослик, нагруженный пряностями, и ты найдешь свой приют среди разноцветных полотенец, глиняных свистков, на страницах книг, в миске с розовой водой, под полотняным навесом прибрежных кафе, на дне фарфоровой чашки… В небе, в море и на суше… В камне, где в отпечаток археоптерикса можно залить воск, а можно – свинец… В животе золотой рыбы засветишься тысячной икринкой… Тонким смычком переплывешь круги одиночества на воде…»

Вот как бы я перевела эту мелодию!

Вот каким бы я увидела тот путь, по которому хотела пойти дальше…

Возможно, после моего первого бала он и будет именно таким. Но теперь меня грызли сомнения: сможет ли тот, кто выберет меня, пойти со мной? Или ОН действительно прав, и я не должна идти с первым встречным?

А как же наши правила?

Наш Устав?

Я не заметила, как палату лазарета залил острый свет и врезался в мои распухшие от недосыпания глаза.

Скоро сюда кто-нибудь придет. Кто-нибудь из посетителей, чтобы проявить милосердие. Господи, пускай это будет Лил!

Пускай это будет Лил!

Теперь, после своего второго ночного визита в запрещенную зону, я не боялась проявления эмоций. Я всегда любила молчунью Лил за ее особенность, и почему должна скрывать это?

Неожиданно я подумала, что любила и других. Только не знала об этом до сегодняшнего дня.

Огненную зеленоглазую Рив, Иту и Мию – зернышки, трогательные в своем желании скрыть дружбу, болезненный цветочек Озу. На протяжении этих лет, когда мы росли и взрослели, они, именно они были моей единственной семьей. Неужели скоро мы расстанемся и никогда, никогда не спросим друг у друга: «Ну как ты? Что болит? О чем ты думаешь и… чем я могу тебе помочь?»

Нас никогда не учили произносить такие слова. И все мы думали, что это – бесспорно. Но вовсе нет. И скоро я докажу это всем. Первой – Лил!

Когда дверь палаты приоткрылась, я всей кожей ощутила: да, это она! Как будто она, Лил, тоже почувствовала мои призывы.

Я вскочила с кровати, даже не подумав, что не успела сбросить платье, сменив его на ночную рубашку, бросилась к ней и крепко обняла.

Это были мои первые человеческие объятия после того, как я обнимала Кошку. Это было так приятно, словно в меня сразу же мощным потоком перелились тепло и свет.

Пальцы мои ожили и вспыхнули, я погладила ее по лицу и сдавленным голосом произнесла: «Лил…»

Она отшатнулась.

Даже к стене отлетела.

Вжалась в нее и смотрела на меня широко открытыми глазами, будто видела перед собой тигра.

– Что с тобой, Пат? – наконец сказала она. – Что с тобой? Ты с ума сошла?

Я засмеялась. Видимо, я и правда выглядела сумасшедшей.

Я взяла ее руку так крепко, что она не могла сопротивляться, и усадила рядом с собой на кровать.

Жаль, что я так и не поспала хоть немного, потому что мысли мои путались, а губы были такими сухими, что едва шевелились. Но я, не выпуская ее рук из своих, говорила и говорила. О том, что давным-давно хочу дружить с ней, что мы не должны потеряться, что мир – прекрасный и большой, что Венера – обнажена, а мадам де Реналь не виновата, что… что звукообразующим элементом на саксофоне является трость, которую еще называют «язычок», и что его диапазон состоит из трех регистров и покрывает две с половиной октавы…

Что у меня есть секрет – и этот секрет называется Кошка. И – это: я показываю Лил маленький телефончик.

Я еле шевелю губами. Чувствую, что Лил заботливо и осторожно укладывает меня назад, в кровать, накрывает одеялом, шепчет: «Тебе надо поспать, Пат…»

Как мне приятно ощущать, что наконец кто-то заботится обо мне. Лицо Лил расплывается перед моими глазами.

Я больше не могу и не хочу бороться со сном. Я слишком устала.

Как приятно засыпать. И чувствовать, что засыпаешь.

Глубоким, спокойным, медовым сном…

Сколько я спала? День? Два? Неделю?

За окном – дождь. И непонятно, какое время суток – вечер или утро?

Такая тишина вокруг. Только слышно, как барабанит по подоконнику дождь. Я так люблю этот звук. Люблю засыпать под него.

Но снова погрузиться в сон не удается. В палату входит госпожа Учительница. У нее строгое лицо, и мое намерение сказать ей пару добрых слов испаряется, как и желание поспать.

– Пат, – говорит госпожа Учительница. – Иди-ка за мной. Тебя зовет госпожа Директриса.

– А разве она уже вышла из отпуска? – спрашиваю я.

– Вышла ради тебя. Ты же у нас болеешь. Вот она и вышла. Сможешь идти?

Меня окутывает волна настоящей благодарности: это ж надо – госпожа Директриса приехала сюда ради меня.

Мне немного неловко вылезать из-под одеяла, ведь на мне то же самое платье, изрядно помятое, и носки – довольно грязные. Но госпожа Учительница как будто не замечает этого, не произносит ни единого слова упрека за такое безобразие, и меня опять окутывает волна благодарности.

Госпожа Учительница ведет меня из лазарета через сад в главное здание.

И я удивляюсь тому, что все вижу как-то по-новому, словно вблизи рассматриваю картину – одну из тех, которые видела в ЕГО альбомах с репродукциями: каждая травинка нарисована отдельно, сливы покрыты серебристой пыльцой, яблоки светятся изнутри, а с боковых аллей и от лужайки с бассейном слышатся детские голоса и трепетание их крыльев.

– Как красиво… – говорю я, глубоко вдыхая аромат сада.

Госпожа Учительница не отвечает, ведет меня вперед.

Через общий зал, по лестнице, по коврам, мимо одетых скульптур разных греческих богов, к двери кабинета.

Она открывает дверь и спрашивает:

– Разрешите?

Потом пропускает меня вперед и сразу закрывает за мной дверь.

Кабинет просторный и затемненный бархатными шторами. Шагах в двадцати от меня – не меньше! – стоит длинный стол. За ним сидит госпожа Директриса.