Томочка считала, что угроза развода может проявить человека во всей его красе или уродливости. Многоопытная и весьма серьезная Томочка приводила массу разных жизненных примеров, самым ярким из которых была история образцовой супружеской пары, в которой все строилось на дружеских, партнерских отношениях, цивилизованно и гуманно до того момента, когда жена неожиданно попросила развод, а получила… нож в живот. Причем – мгновенно, без единого слова. Просто разговор состоялся в кухне, а нож лежал на столе. В другой истории – муж выставил свою любимую зимой на лестницу, сорвав с нее одежду. В лучшем случае обманутая половина переходила на ненормативную лексику. Одним словом, больше половины таких «исследований» из частной жизни наших обычных граждан не вызывали надежды на цивилизованность. Но раньше провести такой самостоятельный опыт у меня не было никаких оснований. А врать я не люблю.

Теперь у меня были основания не врать и воплотить эксперимент в жизнь в чистом виде. И я, затаив дыхание, ждала ответа.

Он был настолько банален, что мне показалось, будто я стала героиней какого-то сериала.

Сначала Мирось произнес задумчиво-угрожающее и довольно глубокомысленное: «Да-а-а-а…» Потом сказал, что он в этом и не сомневался, уж слишком неожиданно я «подалась лечиться». Затем шло еще несколько коронных фраз по поводу моего морального облика, который именно сейчас проявился, так как мое воспитание «всегда хромало на все ноги».

Была еще парочка уколов насчет черной неблагодарности за все то, что он для меня сделал (перечень был гигантский – за всю жизнь не отработать и первых пяти пунктов!). Как окончательный вердикт прозвучало то, что не зря Бог шельму метит. Мирось даже попробовал передразнить мое заикание, но плюнул, схватил меня за плечи, вдавил в матрас, несколько раз хорошенько встряхнул и шесть раз повторил вопрос: «Кто он?!»

Я подскакивала под его сильными руками, но была уже не здесь, потому что поймала себя на том, что способна видеть все со стороны и при этом – думать!

В такой вот ситуации! Я думаю и страшно удивляюсь тому, что, как оказалось, у человека «не было никаких сомнений» насчет меня. Никаких! Все десять лет – никаких сомнений в том, что пригрел на груди змею.

Это было так странно.

Просто странно, и больше ничего.

Но и обидно – а если бы это была только шутка, розыгрыш, тот дурацкий эксперимент, о котором говорила Томочка? Как бы он смог вернуть все назад после сказанного?

– Спасибо, – сказала я. – Спасибо…

И начала одеваться в первое, что попалось под руку. Он выдергивал вещи и снова забрасывал в шкаф. Я доставала другие.

За этим веселым занятием нас и застал звонок в дверь. Закрыв шкаф на ключ, Мирось бросился к своей «скорой помощи».

В коридоре зазвучали голоса – его новый, незнакомый, слишком звонкий, истеричный и тихое щебетание Томочки.

Потом все стихло.

Пошли в кухню, закрыли дверь.

Я села на кровать, тяжело дыша и думая, как бы мне выбраться отсюда, ведь они там, наверное, заняли «круговую оборону».

Но через минуту в спальню вошла Томочка. Вошла как в палату к больной – с сочувствующим выражением лица и красными от волнения щеками.

Я посмотрела на нее новым взглядом. Она до сих пор была похожа на Одри Хепберн, даже выглядела намного лучше ее в ее годы, ведь Одри умерла от рака и на последних фотографиях была чересчур высохшей и утомленной.

Томочка села рядом и взяла мою руку, как хороший врач.

– Это правда? – спросила она.

– Что именно?

– То, что ты сказала Миросику?

– Воплотила твою идею в жизнь, – усмехнулась я. – И могу сказать, что ты была права: человек лучше познается при разводе.

– Значит, это не правда? – обрадовалась она.

– Нет, это правда, – сказала я. – Когда будешь записывать свои исследования, не забудь указать, что такие эксперименты нельзя проводить безосновательно.

Она провела рукой по моей взлохмаченной голове:

– Я тебе не верю.

Я была тронута: оказывается, Томочка не считала меня пригретой змеей. Она сказала и сделала то, что должен был бы сказать и сделать Мирось. Но его поезд уже был далеко позади.

– Это правда, – повторила я. – И я хочу развестись, пока не поздно. И пока у него есть ты.

Она покраснела еще больше.

– Не мели ерунду! У вас хорошие многолетние отношения, стабильные, подкрепленные материальными и духовными ценностями…

– …XXV съезд КПСС определил дальнейшую программу последовательного подъема материального и культурного уровня советского народа на основе пропорционального и динамичного развития народного хозяйства… – скороговоркой подхватила я.

– Что? Да ты больна! У тебя горячий лоб!

– Разве не помнишь, как я тебя учила? – захохотала я и добавила вполне серьезно: – А про свою дыру в сердце тоже забыла? Дыру, в которую я влезла всей пятерней несколько лет назад, а? Ведь если бы не я…

Томочка смотрела на меня широко раскрытыми глазами и молчала. Почти так же, как тогда, в гастрономе. Но теперь ее лицо не светилось таким безупречным бело-розовым фарфором, и уголки губ давно уже опустились вниз. А в роскошной и аккуратной прическе я заметила серебряную нитку седины, которой раньше никогда не замечала.

– Вот теперь есть шанс все исправить… – тихо сказала я. – Человек не может жить с дырой в сердце – рано или поздно это заканчивается дырой в голове.

Она покачала головой:

– Прошлое исправлению не подлежит. А все уже давно в прошлом…

– Подлежит! – весело сказала я. – Если мы этого захотим! Стоит всего лишь найти нужную лазейку…

Можно только представить взгляд, которым окинула меня Томочка. В нем была неподдельная взволнованность – но не тем, о чем я сказала, а скорее состоянием моего психического здоровья. Если так пойдет дальше, то она полностью убедится в том, что надо вызывать «скорую».

Она неловко молчала, переваривая мое предложение. Конечно, решение должно прийти к ней не сегодня и не завтра – я ее не торопила, но знала, что оно наверняка будет. И поэтому даже обрадовалась, когда она перевела разговор на то, ради чего сюда и примчалась.

– А кто он, где вы познакомились – в больнице? – спросила она.

Вопрос, сформулированный почти так же, как его задал Мирось, прозвучал мягко – на него хотелось ответить.

– Это было давно, в 80-х… А он до сих пор живет один, без меня. И это тоже надо исправить.

– То есть ты хочешь сказать, что в детстве у тебя был друг, которого ты встретила сейчас?

Я просто диву далась, насколько четко и просто Томочка сформулировала такую запутанную историю. Внешне все выглядело именно так – достаточно обычно и понятно.

Я кивнула:

– Да, в детстве у меня был друг… Настоящий большой друг. Но его давно уже нет. Зато я нашла другого. И он есть.

– Я ничего не понимаю, но ты уверена, что поступаешь правильно? – тихо спросила Томочка.

– Я уверена, что поступаю правильно в отношении тебя, – сказала я. – А в отношении себя уверена только в одном: я знаю, что такое любить.

Больше я ничего не сказала.

Дала понять, что разговор окончен, отвернулась лицом к стене. И тактичная Томочка, бросив на меня растерянный взгляд, ретировалась из комнаты.

Пока она здесь, пока будет успокаивать Мирослава, у меня есть шанс незаметно выскользнуть из квартиры. Я больше не чувствовала ее своей, быть здесь стало нестерпимо. Все в ней говорило о моей временности. Здесь не было ни одной вещи, которая бы стояла на том месте, на каком хотела бы я, – все обставлял Мирось. И не дай Бог было сдвинуть с места хотя бы тумбочку или стул или поменять занавески. Сначала я бунтовала, потом смирилась, а позже все переводила в шутку. И старалась больше времени проводить на работе…

Я без сожаления закрыла за собой дверь.

У меня было еще одно важное дело. Оно должно было поставить окончательную точку в сомнениях по поводу реальности происходящего.