Пока есть время…

Возможно, я уже тогда знала, что время течет быстро, а главное, смывает своими волнами всю сказочность детского существования. А вместо этого приходит реальность, в которой Волшебный Незнакомец превращается в коварного извращенца, любящие родители – в заурядных обывателей, а дар всеобъемлющей любви – в непритязательную неразборчивость.

…Я снова стояла на пороге темного подъезда перед островком яркого света, на который должна была шагнуть еще с большим страхом, чем раньше.

На самом же деле я стояла перед дилеммой: выкинуть из сумки тапку и броситься назад, к старому дереву, за которым увижу многоэтажки нового района, или выйти за арку, где передо мной снова встанет много вопросов.

Во дворе слышались детские голоса. Видеть Нику сейчас я не могла и не хотела. Слишком коварными и бессовестными были мои недавние мысли: посадить ее в машину и дать умереть. Чтобы остаться здесь одной.

И слишком острым было сожаление по поводу скорых перемен в жизни. Ведь у нас осталось всего несколько дней.

Я низко наклонила голову и быстро пошла к арке. Я знала, если она меня заметит – сразу бросится навстречу.

А мне нечего ей сказать. Пока что нечего…

На мое счастье, девочка опять висела вверх ногами на пожарной лестнице и юбка спадала ей на лицо. Значит, она меня не заметила. И я выскочила за арку.

Старая тапка работала безотказно – у меня снова был выход в соседние дворики.

И начала искать тот самый – с домом, в окне которого стояла пустая клетка…

Я шла по дворам, рассматривая окна, и думала о той встрече с Незнакомцем.

Возможно, я ее выдумала, как сказку. Ведь читала всегда много и всегда сравнивала себя с какими-то героинями, примеряя их на себя, как изысканные платья или рабочие робы. Одни из них были тесными, в других я чувствовала себя хорошо, а третьи прирастали к коже и становились ею.

Но при чем здесь Незнакомец?

И был ли он тем самым Богданом Игоревичем, с которым дружила моя девочка? И что он хотел от нее?

Я зашла во двор – третий после нашего, – где на окне второго этажа увидела то, о чем говорила Ника, – пустую клетку.

Села напротив дома. Поймала себя на мысли, что просчитываю каждый шаг, как в шахматной партии, хотя играю сама с собой. Ради чего я пришла к этому окну? Познакомиться с обидчиком? Обезвредить его, чтобы защититься от будущей болезни?

В глубине души я понимала, что склонна доверять девочке. Но должна была все проверить.

Если честно, я уже безумно хотела домой. Вот поговорю с ним, выброшу тапку и побегу назад, в свою квартиру с евроремонтом и билбордом напротив окна: «Покупайте итальянскую плитку сейчас – завтра будет поздно!»

«Завтра и правда может быть поздно», – подумала я. Ведь час Х неумолимо приближался. Думать об этом было страшно. Не только из-за смерти Ярика, которую неизвестно каким образом я должна предотвратить.

Я сидела и смотрела на окно с мертвой клеткой, как охотник в засаде. Пусть он сам выйдет из своего логова! Как раз утром пожилые люди обычно идут по магазинам, пока нет очередей.

И он действительно вышел.

В той же шляпе и длинном старом, не очень уместном в такую жару плаще. Огляделся почти так же, как я, – словно должен был шагнуть с лодки на сушу.

Я находилась на виду, и его взгляд сразу остановился на мне, взял на прицел и держал несколько секунд, до тех пор пока я сжалась, уменьшилась, мечтая превратиться в невидимку.

Но было поздно.

Он направился к скамейке.

И чем ближе подходил, тем больше колотилось сердце – я узнала эту походку, эту шляпу и эти светло-голубые глаза, которыми он рассматривал семь девочек много-много лет назад.

– Добрый день, пани! – сказал он, касаясь края своей шляпы. – Я думаю, что вы пришли ко мне?

Это обращение меня не удивило, так как уже стало привычным.

Хотя представляю, как это «пани» звучит из его уст где-нибудь в магазине.

– Правильно, – строго подтвердила я.

– И думаю, из-за девочки? – улыбнулся он.

– К-к-конечно! И я…

– Понимаю, – опередил он мою следующую реплику, – вас беспокоит наше общение. Что ж… Наконец-то о ней есть кому позаботиться…

– Я не думаю, что она нуждается в чьей-то опеке, – старательно выговаривая каждое слово, сказала я. – И согласитесь, ваше, так сказать… общение выглядит довольно странно. А то и – неестественно! Что общего может быть у такого взрослого человека, как вы, и ребенка?

Он рассмеялся:

– Но говорят же: что старый, что малый!

– Не лукавьте. Ника показывала фотографию, которую вы ей подарили. Зачем вы забиваете ей голову своими байками? Она и без того довольно нервная девочка, плохо спит. Очень плохо…

– А вы ей – кто? – прервал он меня.

Я несколько секунд обдумывала ответ и все-таки решила избежать и лжи, и правды, поэтому неопределенно пробормотала:

– Я квартирую у ее родителей…

– А я думал, что вы родственники, – разочарованно сказал он и добавил: – У вас одинаковые глаза.

Он единственный это заметил.

– Возможно, – согласилась я. – И именно поэтому меня волнуют этот ребенок и ваши отношения. Скоро я должна уехать, и мне не хотелось бы оставлять ее в опасности. Так что имейте в виду: перед тем как я уеду, оставлю заявление в милиции. Так, на всякий случай.

Я думала, что он испугается. Но он посмотрел на меня со странным выражением сочувствия на лице.

– В милиции я давно на учете. Наверное, еще с конца сороковых… Можете быть спокойны, ваше заявление сработает лучшим образом. Они его только и ждут. Пишите, если это принесет вам успокоение. Спасибо, что предупредили! Как говорится, предупрежден – значит вооружен. Раньше об этом не сообщали.

Он снова коснулся пальцами полей своей шляпы, улыбнулся и уже собирался подняться со скамейки.

Я растерялась. Моя угроза выглядела как-то подло, учитывая его поведение и расположение, с которым он на меня смотрел. К тому же разговор, начатый мной, казался мне искусственным, неестественным – так могла бы говорить с ним тетя Нина или даже женщина-Весна, но только не я! Не я, которую захлестывали эмоции и чувства. Что я пришла доказывать – что я буду жаловаться, как последняя мещанка? Но на что?

Я молча коснулась рукава его плаща: мол, не уходите. Но что говорить дальше – не знала…

Он заговорил сам. Так, будто продолжал свой внутренний монолог.

– Эта ваша девочка… В ней есть нечто такое, чего нет в других. Дело даже не в том, что она напоминает мне о прошлом, хотя это для меня очень важно… Наверное, если она показала фотографию, то я могу говорить с вами как с другом.

Я кивнула, и он продолжил.

– Всю жизнь – а она была очень долгой – я чувствовал себя белой вороной. Особенно остро – в юности, которая пришлась на весьма неромантические времена…

Но никакие времена не имеют власти над тем характером, с которым ты приходишь в этот мир, – будь то с серебряной ложкой во рту, будь то с непреодолимой жаждой познания.

Он говорил так, словно пересказывал какую-то историю, и голос его был тихим. Но таким, за которым хотелось идти, не оглядываясь, – идти, как во сне или в гипнозе.

Теперь я понимаю, что каждым словом и каждой интонацией он возвращал меня туда, где был мой настоящий дом, – в фантастические извилины сосудов и нервов, похожих на доисторические леса, где в каждом стволе пульсирует живая и горячая кровь.

Особенно ярко я ощутила это после того, как поняла: его рассказ не будет историей обычного советского гражданина, от которой я начну зевать на третьей минуте.

– Серебряную ложку мне всунули в рот сразу после рождения, поскольку родители были богаты. Им принадлежало имение под Черниговом и старинный родовой герб. На этой серебряной ложке была выгравирована моя будущая карьера успешного адвоката. Но вот безумная жажда познания, которую я условно называю словом «летать», вкладывая туда все возможные смыслы, присущие этому понятию, не давала мне покоя, как малярия.